Эпические сказания - МААДАЙ-КАРА

[Сергей Колотов]

Алтын-Тарге мешки подал,
С почтеньем матери сказал:
«Кааны в нынешние дни
Зверью безумному сродни.
Бесправье, зло царит вокруг...
Коль кочевать придется вдруг,
Мешки сгодятся, может быть,
Чтобы посуду уложить».
Тастаракай, сказавши так,
Вмиг три долины обежал,
Валежник, сухостой-сушняк,
В три ветки обратив, собрал,
В аил отцовский притащил,
Огонь высокий распалил.
Огонь и жарок и высок.
Котел наполненный кипит.
Разделся парень и прилег
И притворился, будто спит.
Спина его обнажена.
Глядят Маадай-Кара с женой:
У парня родинка видна
С овечий глаз величиной.
«У ненаглядного сынка
Такая родинка была»,—
Промолвила Алтын-Тарга
И горько плакать начала.
Маадай-Кара, седой старик,
Печально головой поник:
«Как уродился он таким,
Откуда он и кто такой?
И почему с моим сынком
Схож этой родинкой большой?»
Так сокрушались старики,
Так горевали старики...
Тут парень на ноги вскочил.
«Ээй, почтенные,— спросил,—
Вы горько плачете о ком?
С каким таким я схож сынком?»
И вздрогнула Алтын-Тарга,
А вместе с ней Маадай-Кара,
Как будто враз два уголька
На них упало из костра.
Не поднимая глаз, сидят.
Скрывая правду, говорят:
«Ты, парень, молод и горяч.
Ты спал и принял смех за плач.
И принял шутки ты сквозь сон
За причитания и стон.
Как можно, парень, так шутить?
Такое старшим говорить?
Весенним днем любой торбок
Умеет весело скакать.
Веселый парень, ты бы мог
Удачней шутку подыскать.
Есть сын у нас, ты говоришь?
Убил верблюда и быка,
Со страха выдать норовишь
Себя за нашего сынка?
И нас ты хочешь, может быть,
Перед кааном обвинить?»
Торбок встряхнулся тут — и вмиг
Он темно-сивым стал конем.
Бедняк встряхнулся — и возник
Алып в обличий своем —
Прекрасный, сильный, молодой
Стал Когюдей самим собой:
Вновь светлолунное его
Лицо в сиянье золотом,
Лик яркосолнечный его
Сверкает чистым серебром.
Грудь, точно поле,— широка.
Как мощный кедр — его рука.
Лоб снега белого светлей.
Нос — как горы хребет прямой.
А полукружия бровей
Сравнимы с бархатною тьмой.
Ресницы — ели в куржаке,
Свет летних радуг на щеке.
Глаза — две синие звезды.
В урмане черной бороды
Ряды сверкающих зубов
Белей нетающих снегов.
Язык — как пламя у него,
Красноречив алып-кюлюк,
Острее стрел слова его,
Пышнее, чем цветущий луг.
На пояснице, что крепка
И необъятно широка,
Смогли бы, только доведись,
Полсотни табунов пастись.
О хватке если рассказать,
О силе если говорить,—
Он может сопку оторвать,
Он может гору повалить.
Стан несгибаем у него,
Рожден могучим Когюдей,
Сильней алыпа — никого
Под солнцем нету из людей.
Суставы, каменно-крепки,
Даны с рождения ему.
Не разогнуть его руки
В подлунном мире никому.
Когда он встанет в полный рост,
Десница вскинется мощна —
Затмится солнца свет и звезд,
Затмится полная луна.
Алыпа темно-сивый конь,
Прекрасный белогривый конь —
Красивей, преданней, верней,
Быстрее всех земных коней.
Литая, гладкая спина
Горит-блестит у скакуна.
Сто прядей темного хвоста
Касаются его копыт,
А грива пышная густа,
Как золотой поток висит.
Глаза — две полные луны.
Сквозь непроглядный мрак и тьму
Ему дороги все видны
И все пути видны ему.
Над легкой головой своей
Синь-облака средь бела дня
Стрижет он парою ушей,
Уздой богатою звеня.
Такого славный Когюдей
Имел прекрасного коня.

[Сергей Колотов]

Не грохот падающих глыб,
Не грома рушащийся гул —
Прекрасный, молодой алып
К своим родителям шагнул.
Ладонь широкую раскрыл
И за руку старушку взял —
«О, здравствуй, мать»,— проговорил.
«О, мир тебе, отец»,— сказал.
Старуха-мать, старик-отец
Навстречу сыну поднялись,
Впервые в жизни, наконец,
У сердца — сердце, обнялись.
И счастливы отец и мать,
И выше счастья не сыскать —
Сынка в неволе повидать,
К груди тоскующей прижать.
«Берез алтайских сладкий сок
Меня с младенчества вспоил.
Алтын-Тарга, я твой сынок»,—
Алып счастливый говорил.
«Спасла от бед меня гора,
Родной Алтай меня взрастил.
Ты мой отец, Маадай-Кара,—
Алып веселый говорил,—
Теперь уж вам, отец и мать,
Не горевать, не бедовать,
В неволе больше не бывать,
Домой готовьтесь кочевать.
И вы с сегодняшнего дня
Не беспокойтесь за меня.
За жизнь, что нищею была,
За свой народ взыщу вину,
Я отомщу Кара-Кула,
Я голову ему сверну.
Домой погоним белый скот,
Покинем нищенский аил,
Вернем на родину народ —
Я так, родители, решил.
Добьюсь того, чего хочу.
За чем приехал — получу.
Ну, а теперь, отец и мать,
Домой готовьтесь кочевать».

[Сергей Колотов]

Покуда воин говорил,
Покуда речь текла, быстра,
Глаза в печали опустил
Старик-отец Маадай-Кара.
Алтын-Тарга, старуха-мать,
Стараясь виду не подать,
Взялась упрашивать сынка:
«Не по плечу тебе пока
Перебороть Кара-Кула,
Задача эта тяжела.
Родимый мой, сыночек мой,
Повороти коня домой...»
Едва договорила мать,
Старик стал сына умолять:
«Не торопись, сынок родной,
Обратно поезжай домой.
Не пощадивший никого —
Непобедим Кара-Кула,
Коварен, тело у него
Несокрушимо, как скала.
Он кровь народов льет рекой,
Пот подневольных пьет злодей,
Из черепа — его чёёчёй 41
И посох из людских костей.
Он душу красную твою
Загубит, черный живоглот.
Главу прекрасную твою
Он с волосами оторвет.
Кара-Таади, его жена,
Любимая Эрлика дочь,—
Узнает про тебя она.
Ты уезжай скорее прочь,
Пока не вызнала она,
И не унюхала она,
И властвует в стране одна.
Не для того, не для того
Спасал я сына своего,
Не для того, не для того
Родной Алтай вскормил его,
Чтобы потешился злодей!
Сынок, домой езжай скорей.
Ты вдвое больше лошадей,
Не торопись, еще найдешь,
Таких, как мы с женой, людей
Откуда хочешь приведешь42.
Коль суждено уйти — уйдем 43,
Но ты теперь вернись домой.
Коль помереть нам — тут умрем.
Не будь упрямым, мой родной...»
«Отец, я знаю: вскормишь скот —
Достаток стадо принесет.
Поднимешь-вырастишь детей —
Для счастья старости своей.
Мои родные, очень рад,
Пройдя сквозь множество преград,
В аил родительский попал
И вас живыми повстречал,
Здоровыми увидел вас.
И я исполню ваш наказ.
Спасибо вам, отец и мать!
Быть может, встретимся опять...
В обратный путь теперь пущусь,
В родные земли возвращусь».
Он за края котел схватил,
Огромными глотками пил.
Куски верблюда-вожака
И мясо черного быка
Исчезли вмиг в провале рта,
Дошли, бурля, до живота.
Тут выплюнул он изо рта
Тяжелых множество костей,
А костяная мелкота
Повыскочила из ноздрей.
Алып с кошмы дырявой встал,
Своим родителям сказал:
«Съев мясо черного быка,
Я, отощавший, насыщен.
Сжевав верблюда-вожака,
Я, ослабевший, вновь силен».
Тут голове отца поклон,
Коленям матери поклон
Отдал с благодареньем он
И, попрощавшись, вышел вон...
Алып на землю пал ничком —
И обернулся снова он
Тастаракаем-бедняком.

[Сергей Колотов]

Упал на землю верный конь
Вслед за алыпом молодым —
И обернулся снова он
Торбоком синим и худым.
Тастаракай в рванье одет,
В берестяном седле сидит,
Ему родителей вослед
Благословение летит:
«Пускай имеющий язык —
Не оскорбит тебя, сынок.
Пусть ни шулмусы, ни Эрлик
Не победят тебя, сынок.
Пускай всегда ты будешь сыт,
Пусть не споткнется верный конь,
Пускай стрелою долетит
Домой твой темно-сивый конь...»
В рванье бедняк Тастаракай,
Зловещий покидая край,
В простом седле берестяном
Семь дней качается верхом.
К восьмому дню проехал он
Становья множества племен,
И скрыла расстоянья мгла
Владения Кара-Кула.
Даль перед ним так далека,
Что ворону не одолеть.
Степь перед ним так широка,
Сороке не перелететь.
Тастаракай в седле запел —
И луг цветами запестрел.
Протяжно, весело запел —
И лес листвою зашумел.
Песнь разливается, ее
В чащобе слушает зверье,
Забыв детенышей своих,
Своих зверенышей родных.
Оставив гнезда, вслед за ним
Как туча, стая птиц летит.
Оставив норы, вслед за ним
Зверье, заслушавшись, бежит.
И легконог и златоглав
Бежит-танцует верный конь.
Не приминая пышных трав,
Галопом скачет верный конь.
...Все вызнала Эрлика дочь —
Колдунья черная, как ночь,
Про Когюдея до конца:
Он съел верблюда-вожака,
Четырехлетнего самца.
Он съел подменного быка.
Сидел в аиле у отца.
Теперь он скачет по долам,
Чтоб выведать у желтых лам,
Где спрятана Кара-Кула
Душа, исполненная зла.
«Теперь мой муж Кара-Кула
Положит на рукав башку.
Коню его не знать седла —
Подохнет серый на скаку.
Я мужа не предупрежу,
Ему про это не скажу.
Пусть Когюдей угонит скот,
Домой родителей вернет,
Тогда наступит мой черед,
И я достигну своего —
Я выйду замуж за него.
Жить на земле привыкла я —
В подземный мир не опущусь.
По нраву эти мне края —
К Эрлику я не возвращусь...»
Тверда под конскою ногой
Вершина золотой горы,
Тастаракай с вершины той,
Дугою вставшей под луной,
Взглянул в окрестные миры:
Неугасаемо светла
Земля богатая была...
Невыгорающих камней
Пестреют россыпи на ней.
Стовосьмигранные хребты
Сияют, лунно-золоты.
Равнина белая видна
За черной крепостью-горой.
Морская синяя волна
С небесной спорит синевой.
Здесь по долинам и горам
Раскинулись владенья лам.
Семь одинаковых отцов,
Семь всемогущих мудрецов
Определяют наперед —
Кто, как и сколько проживет,
Чьей и когда кончины год,
Какая где душа живет
И что кого в грядущем ждет,
Какою смертью он умрет.
Кааны множества племен
Ходили к ламам на поклон,
Упрашивали желтых лам.
«Скажите,— умоляли,— нам,
Как мирно и свободно жить,
Предел несчастьям положить?»
У коновязи семь коней,
У лучшей юрты — семь огней,
Семь мудрецов собрались в ней,
В граненой юрте золотой,
У ламы старшего на той.
А наш Тастаракай пока
В одежде рваной бедняка
Спускался медленно с горы.
Из летних листьев и коры
Сосуды сделал для вина.
Вот впереди в цветах, красна,
Поляна пышная видна.
Сорвал он семьдесят цветков —
Напиток пьяный сотворил,
Он рой пахучих лепестков
В вино хмельное превратил.
Тажууры 44 с молодым вином
Он приторочил поскорей,
С горы в седле берестяном
Поехал с песнею быстрей.
Торбок нагруженный спешит,
Узда таловая шуршит,
Скрипит седло под бедняком,
Шапчонка драная на нем.

[Сергей Колотов]

У коновязи желтой, там,
Где юрта старшего из лам,
Торбока он остановил,
Златые двери отворил,
Шапчонку войлочную снял,
Слова приветствия сказал.
И перед младшим ламой он
Застыл, почтительно склонен,
И перед главным мудрецом —
Земли дотронулся лицом.
Вино принес и тихо сел
В углу — услужлив и несмел.
Всевидцы пьяные галдят,
Семь желтых лам, смеясь, глядят
На нищенский его наряд,
Высокомерно говорят:
«Густо у суки молоко,
Богатый разум у раба!
Зачем, скажи, так далеко
Тебя забросила судьба?
Дороги из какой земли
Тебя, бродяга, привели?»
«Мой путь был труден и далек,
Преодолел его торбок.
Торбока синего догнать —
Таких под солнцем нет коней.
Я — богатырь, хочу узнать
О жизни будущей моей.
Кааны в нынешние дни
Зверью безумному сродни —
Злы и воинственны они.
К вам за советом прибыл я.
Чтоб не прервалась жизнь моя,
Что надо делать, как мне жить —
У вас узнаю, может быть?»
Наполнил юрту шум и гам,
Семь пьяных мудрых желтых лам,
Смеясь, хватались за бока,
Слова услышав бедняка.
«Да, богатырский твой торбок
Сильнее всех земных коней,
А ты, Тастаракай-сынок,
Мощнее всех богатырей!
Бесценны жизни вашей дни,
Для всей земли важны они.
Какой ты молодец, сынок,
Что, не жалея конских ног,
Алтай великий пересек,
Узнать судьбу приехал к нам,
Проведать одиноких лам!» —
Так ламы пьяные галдят,
Так, насмехаясь, говорят:
«Побудь у нас хоть пару дней,
Нас защити и обогрей.
Устали думать мы без сна,
Уж нету сил налить вина.
Когда захочешь покурить,
Огня не можешь раздобыть,
Золой покрылся наш очаг,
Затмился свет у нас в очах,
Кругом такая темнота —
Чёёчёй проносишь мимо рта!..»
Остался парень в юрте жить,
Великим мудрецам служить.
Несет в ладонях уголек,
Чтоб прикурить почтенный мог,
И каждому вина нальет,
С красивой песней подает,
Пить захотят — несет воды.
Такие у него труды.
Прямее дудки он сидит,
Великим ламам в рот глядит,
Желание опередит.
Тастаракай не ест, не спит,
Всевидцев молодым вином
И ночью потчует и днем.
Протяжно, весело поет,
За чашкой чашку подает.
И вот, блажен — и пьян и сыт,
Великий лама говорит:
Давно кааны всей земли
Дорогу в наш аил нашли,
И каждый о своей душе
Спросил с почтением уже.
И лишь Кара-Кула каан,
Кровавоглазый великан,
У нас, однако, не бывал
И о душе не узнавал.
Конечно, кровь Кара-Кула
В боях на землю не текла,
Душа за долгие года
Не прерывалась никогда.
Не потому ль, спесивый, он
К нам не приходит на поклон?»
Другого ламы речь была:
«Мы о душе Кара-Кула,
Видать, не знаем ничего,
А потому и нет его.
Свою судьбу он знает сам
И не тревожит желтых лам».
Тут третий лама их прервал,
Мудрец всевидящий, сказал:
«Не знает о судьбе своей
Всепоглощающий злодей.
Но нету проще ничего,
Чем о судьбе узнать его:
На дне небес, где вечный мрак,
Сияют звезды Юч-Мыйгак 45 —
Три Маралухи, и в одной
Запрятан ящик золотой...»
Четвертый лама перебил
Всевидящего мудреца:
«А в ящике — ты не забыл? —
Перепелиных два птенца.
В одном душа коня его,
В другом — каана самого.
И если тех птенцов поймать,
Посередине разорвать,
Каана жизнь и жизнь коня —
Прервутся до заката дня».
Но пятый лама тут вступил,
С сомнением проговорил:
«Судьба его такая. Но
Подняться людям не дано
В холодный занебесный мрак,
Достичь созвездья Юч-Мыйгак
И у одной из маралух
Достать сундук из живота...»
Шестой мудрец подумал вслух:
«Задача эта не проста.
Но соблаговолит судьба
Алыпу даровать успех,
Коль мараленка Андалба 46 —
Телка небесных самок тех —
Сумеет он в тайге поймать
И станет мучить-донимать,
Теленок примется кричать,
Трех маралух небесных звать.
Достигнет занебесья крик,
И вот тогда на краткий миг
На землю спустятся они.
И могут тут прерваться дни
Зловещего Кара-Кула,
Коль богатырская стрела
Распорет брюхо самки той,
В которой ящик золотой,
Коль богатырская рука
Поймает, разорвет птенцов —
Каан умрет наверняка,
Настанет мир в конце концов.
А мараленок спрятан тот,
Где у слиянья синих вод
Был раньше каменный аил,
Где со своим народом жил
В сиянье славы и добра
Седой алып Маадай-Кара...»
Седьмой мудрец заговорил,
Обеспокоенный,— вскочил:
«Ээй, покуда речь текла
Тут о душе Кара-Кула,
Тревожно стало почему
Большому сердцу моему?»

[Сергей Колотов]

Так обо всем бедняк узнал,
Все речи разумом впитал.
В чёёчёях горькое вино
Еще проворней подает,
Вручая пьяное вино,
Еще красивее поет.
Последний опустел сосуд...
В холщовой одежонке тут
Из юрты выбежал бедняк,
Вскочил в седло, воскликнул так:
«Прощайте, желтые отцы!
Спасибо, ламы-мудрецы!»
Понуро пасшийся торбок
Ударил парой задних ног
И вместе с всадником исчез.
Касаясь гривою небес,
Копытом задевая лес,
Пропал, как быстрая стрела,
Пути его укрыла мгла.
Семь желтых лам удивлены,
Семь мудрецов изумлены.
И лунную сутру они
Достали, начали листать,
И книгу мудрости они
Взялись внимательно читать.
Разобрались, перелистав,
Про все узнали, прочитав:
Сын старика Маадай-Кара,
Сказала лунная сутра,—
Теперь всевидцев посетил
И мудрецов перехитрил.
И, о душе врага узнав,
Алып отправился домой,
Туда, где морем пышных трав
Алтай раскинулся родной.
Стрелою конь его летел,
Путь трехнедельный одолел.
Переглянулись мудрецы,
Сказали желтые отцы:
«Достигнет цели Когюдей,
Освободит своих людей.
Клыкастый конь, исчадье зла,
Наверно, рухнет на скаку.
Злодей каан Кара-Кула —
Положит на рукав башку...»
А храбрый Когюдей-Мерген,
Преобразившийся в орла,
Раскинул выше горных стен
Четыре мощные крыла.
Стал волком темно-сивый конь,
Среди долин, во мгле тайги
Чредой озер впечатал он
Четыре быстрые ноги.
Так до земли своей родной,
Не утомленные ничуть,
Они свершили за семь дней
Семидесятилетний путь.
Тут на землю орел упал —
Сорокарогий встал марал.
Бегущий волк к траве припал —
Тридцатирогий встал марал.
В заросший буйным лесом лог
Маралов черных путь пролег —
Деревья валят, с корнем рвут
И день ревут и ночь ревут.
Сынок небесных маралух
Забился в заросли, затих
И, чутко затаивши дух,
Он с удивленьем слушал их.
«Какие звери,— думал он,—
В мой лог заходят с двух сторон?
И отчего они без сна
Ревут с темна и до темна?»
Стерпеть неведенья не смог,
Покинул заросли телок,
Взлетел на черную скалу
И дважды проревел во мглу.
И тут же, яростно дыша,
Рогами сухостой круша,
Лес выдирая из земли,
К нему маралы подошли.
Свои ветвистые рога
В бока небесного телка
Вонзили с ревом с двух сторон,
И жалобно взмолился он:

[Сергей Колотов]

«Хотите вы меня убить!
Я вас обидел, может быть?
За что вдвоем средь бела дня
Набросились вы на меня?»
И в тот же миг один марал
Прекрасным аргамаком стал.
И Когюдеем тут же стал
Вослед за ним другой марал,
Свой настоящий принял вид
И мараленку говорит:
«Зла на тебя я не таю,
Кровь молодую не пролью.
Я сам воюю против зла,
Его несет Кара-Кула.
Зверь, пожирающий людей,
Всепоглощающий злодей
Угнал в неволю мой народ,
Украл мой разномастный скот.
Отец и мать мои в плену.
За эту тяжкую вину
Я расплачусь с ним до конца,
Убью каана-подлеца.
Пойми: тебе мы не враги,
Тебе мы не желаем зла,
Но ты добыть нам помоги
Злой черный дух Кара-Кула.
На дне небес, где вечный мрак,
Сияют звезды Юч-Мыйгак —
Три маралухи, и в одной
Упрятан ящик золотой.
В нем два птенца на самом дне.
В какой бы ни был стороне —
Каана серый конь падет,
Живым каану не бывать,
Коль кто-нибудь птенцов найдет,
На части сможет разорвать.
И я прошу тебя, мычи,
Как можно жалобней кричи,
И разбуди печалью слух
Трех поднебесных маралух».
В ответ теленок промычал,
Так мараленок отвечал:
«Я вижу, цель твоя светла,
Ты никому не хочешь зла.
Тебе, алып, я помогу,
Чтоб отомстить ты смог врагу.
Вон там, у моря, под горой,
Засаду тайную устрой,
Лук приготовь, сиди и жди
Да за вершиною следи.
Я стану жалобно кричать,
Трех маралух на помощь звать.
Мой жалобный услышав крик,
Они слетят на краткий миг,
На землю спустятся они.
Коль промахнешься — не вини,
Коль метко — не благодари.
Мир нашим землям подари,
От зла Алтай оборони,
Покой на родину верни».
С корнями пышный мох содрав,
Толстенный дерн пластами сняв,
У моря, среди черных глыб,
Укрылся-спрятался алып,
Дыханье затаив, лежит.
Семь суток Андалба визжит,
Семь суток Андалба ревет,
Семь суток маралух зовет.
Вдруг — трех небес качнулась высь,
Печенки самок сотряслись
От сильной жалости к сынку,
Их призывавшему телку.
И тройка самок маралух,
Телами обратившись в слух,
Услышав крик сынка и вой,
Покинув звездные миры,
Застыла на вершине той
Шестиступенчатой горы.
Ждут, вечный страх переборов,
С какой из четырех сторон
Теленка донесется рев,
Раздастся мараленка стон.
В засаде Когюдей-кюлюк
Сидел, согнув могучий лук.
От напряжения того
Сошлись лопатки у него.
Семь суток он сидел без сна
С темна в засаде — до темна.
И тут он выпустил сквозь мглу
В Трех Маралух свою стрелу.
Живой огонь зажег ее
Стремительное острие,
А правый воина кулак
Ночным костром прорезал мрак —
Рой быстрых искр сверкнул на нем
Всеопаляющим огнем.
И зашумело дно небес,
И загудел алтайский лес,
Заря средь ночи занялась,
Земли поверхность сотряслась.
Живая красная стрела
Из маралух одну нашла,
Гремя, из маралухи той
Пал наземь ящик золотой,
И чутких самок след исчез
На дне глубоком трех небес.
Могучий Когюдей-Мерген
С затекших поднялся колен,
Вслед маралухам прокричал,
Печально голос прозвучал:
«Я против вас не мыслил зла.
Зло сотворил Кара-Кула,
Он захватил мой белый скот,
Поработил родной народ,
Старушка-мать, старик-отец
В неволе горькой у него.
Ищу пути я, наконец,
Убить каана самого!
Не из корысти или зла
Была в вас пущена стрела...»
Со дна небес, пройдя сквозь тьму,
Ответный крик летит к нему:
«Ты цели праведной своей
Скорей добейся, Когюдей!
Кара-Кула кроваво жил,
Злодей погибель заслужил.
Клыкастый конь, исчадье зла,
Теперь подохнет на скаку,
Наверняка Кара-Кула
Положит на рукав башку».
Мычанье маралухи той,
В чьем брюхе ящик золотой
Был рядом с печенью сокрыт,
До слуха воина летит:
«Я думала, спасенья нет:
Страдала я немало лет,
Был для меня болезнью злой
Проклятый ящик золотой,
Мученьем внутренностей был.
Но ты меня освободил.
Счастливых дней судьбе твоей,
Спасибо, славный Когюдей!..»
Алыпу отвечали так
Три маралухи Юч-Мыйгак.
Тяжелый ящик золотой
Поднял алып над головой
Да изо всех могучих сил
На черный камень опустил,
Об трижды острый пуп земли
Проклятый ящик расколол,—
И волны по земле пошли,
Гул в подземельный мир дошел.
Заслышав грохот над собой,
Дрожат алмысы 47под землей.
Распался ящик золотой,
Перепелята взмыли ввысь,
На молодых своих крылах
Над синим лесом поднялись,
Исчезли в белых облаках.
«Что делать?! Как тут поступить?
Как их поймать-остановить?» —
Подумал Когюдей, и вот
Он из кармана достает,
Бросает ввысь над головой
Девятигранный камень свой.
Непроницаемою мглой
Закрылся месяц молодой,
И черною завесой вмиг
Затмился солнца ясный лик.
Как черная вода густа —
На всем Алтае темнота.
Девятигранный камень свой,
Подброшенный над головой,
Поймал могучий Когюдей —
И нити солнечных лучей
Собрал в чудесный камень тот,
Заставил их играть, и вот,
Шагая быстро взад-вперед,
Свет на ладонях носит он.
Одновременно с двух сторон
Явились наши беглецы —
Перепелиные птенцы.
Увидев чистый свет-огонь,
Алыпу сели на ладонь.
Он их, не мешкая, поймал,
В кулак негодников зажал,
В платок широкий завернул,
В карман засунул боковой,
Луне и солнцу свет вернул,
Подбросивши над головой
Девятигранный камень свой,
И залил свет Алтай родной.
Свершив дела,, в сиянье дня
Он сел на верного коня,
И к стойбищу Кара-Кула
Его дорога пролегла.
Передней парой стройных ног
Играет темно-сивый конь,
Танцует задней парой ног
Красивый белогривый конь.
Не приминая мягких трав,
Он легкой иноходью мчит,
Высоких не ломая трав,
Подобно ветру, он летит.
На дудке принялся играть,
Запел протяжно Когюдей,
Чтобы дорогу скоротать
К аилу матери своей.
Как пар — дыхание коня —
Переполняет дол и лес.
Алыпа лик светлее дня,
Он затмевает синь небес.
Горит в глазах его огонь,
Летит неудержимый конь.
Передней стукнет он ногой—
И четырехнедельный путь
У Когюдея за спиной.
Ударит заднею ногой —
Окажется годичный путь
За богатырскою спиной.
Дорогу в семь десятков лет
Конь за семь дней, как легкий свет.
Не прерываясь, пролетел,
Без отдыха преодолел.
Пустив коня по склону в пляс,
Поднялся на гору кюлюк.
«Места знакомые для нас —
Земля железная вокруг»,—
Сказал алып, взглянув с горы.
Железный тополь без коры
Роняет с грохотом листву.
Сквозь тучи видно синеву.
В железной изгороди скот
Обеспокоенно ревет.
И за решетками тюрьмы
Люд светлоликий среди тьмы
Обеспокоенно шумит,
Цепями тяжкими гремит.
Над миром утвердивший власть,
На сером ездящий коне,
Сидит, с охоты возвратясь,
Кара-Кула в своей стране.
Но темно-серый тощ, понур,
Запали мокрые бока.
Кара-Кула устал и хмур,
Совсем похож на старика.
И говорит супруге он:
«Я, не слабевший,— ослабел.
Неутомимый — утомлен,
Я, не болевший,— заболел.
Напасть какая, не пойму,
Свалила моего коня.
И что, неведомо уму,
Ломает тело у меня?..»
Его жена Кара-Таади,
Рожденная в подземной тьме —
Душа зловещая в груди,
Одно коварство на уме —
Достала лунную сутру,
Проворно принялась листать,
Открыла толстую сутру,
Поспешно принялась читать.
Узнала: жизнь Кара-Кула
К концу заметно подошла.
Но не сказала ничего,
Все утаила от него.
Надеждой тешилась своей:
«В подземный мир не опущусь,
Мне станет мужем Когюдей,
К отцу теперь не возвращусь...»
Алып к земле припал и встал,
В Тастаракая превращен.
Конь белогривый наземь пал —
И стал торбоком синим он.
И, спотыкаючись, побрел
С крутой горы в железный край.
И песню звонкую завел,
Запел бедняк Тастаракай.
Так он к аилу у реки
Спускался с песнею пока,
Обрадовались старики:
Узнали издали сынка.
Кара-Кула, каан больной,
От развеселой песни той
Взбешен, ругает без конца
Неугомонного певца:
«Жирнее нету молока,
Чем у собаки, говорят.
Хитрее, чем у бедняка,
Ума не сыщешь, говорят!
Тревожащий в болезни нас,
Орущий песни глупый Тас48,
Дурнее сотни дураков,
Откуда он и кто таков?
Я болен, мне бы отдохнуть...
Давным-давно забыли путь
Ко мне все люди насовсем,
А этот горлодер зачем
Теперь идет в мою страну?
Ему я голову сверну!»
Ругаясь так, сказал жене:
«Ээй, не вызвать ли ко мне
Живущего в твоей стране
Шамана с именем Тордоор?
Его всепроникающ взор.
Пусть покамлает у огня,
Глядишь, найдет причину мук,
Болезнь прогонит от меня,
Излечит тяжкий мой недуг...»
Бедняк на тощем скакуне,
Бедняк в заплатанном рванье
Подъехал, двери растворил,
Вошел в родительский аил,
Вокруг с улыбкой поглядел,
Прижал к груди отца и мать,
Прошел, в углу переднем сел,
Скрестивши ноги, отдыхать.
Отец испуган, изумлен,
Скрывая слезы, думал он:
«Опять вернулся ты, сынок.
Зачем, какая из дорог
Тебя обратно привела
В становище Кара-Кула?
Отрада старости моей,
Опора слабнущих костей,
Сынок единый, Когюдей,
Повалит с ног тебя злодей -
Кезер Кара-Кула каан,
Кровавоглазый великан...»

[Сергей Колотов]

Взялась, скрывая слезы, мать
Сынка-алыпа угощать.
Конина свежая горой
В тепши дымится перед ним,
Суп жирный в чашке золотой
Исходит паром золотым.
Глазами, полными тоски,
Глядят на сына старики
И думают: «В последний раз
Сынок обедает у нас...»
Каан Кара-Кула с утра
Богатыря Кускун-Кара
На чернокрылом скакуне
Послал, сказав, чтобы в стране,
Где вечно властвует Эрлик,
Он отыскал в единый миг,
Поворошив утробу гор,
Шамана с именем Тордоор.
Когда вечерний пал туман,
Сквозь землю видящий шаман
Явился, бубен за спиной
Висел большой берестяной.
Дверь заперев, бревном припер,
Закрыл широкий дымоход,
Затем великий кам 49 Тордоор
Кружиться начал над огнем.

[Сергей Колотов]

Одежды шелестят на нем,
А бубен бухает, как гром,
Вот, вспененный, раскрывши рот,
На помощь духов он зовет...
Тастаракай к земле припал
И серой мышкой в тот же миг
В аил каана прибежал,
Сквозь щелку малую проник.
Он слышит, сидя в уголке,
Как на собачьем языке,
Как на коровьем языке
Тордоор лает и ревет —
Беседу с духами ведет.
Но вот остановился он,
В поту, камланьем утомлен,
Так черный говорит шаман:
«Ээй, ээй, скажи, каан,
Когда ты разорял Алтай —
Маадай-Кара богатый край,
Осталось что-то или нет?»
Кара-Кула сказал в ответ:
«Там не осталось даже пня
Торчащего после меня.
Травинки малой ни одной
Я не оставил над землей.
Остались голые поля,
Пустая черная земля».
Вновь покамлал Тордоор-шаман,
Сильней, чем прежде, утомлен:
«Стой-погоди, скажи, каан,—
Вторично спрашивает он,—
Кобылки серой быстрый след
Сумел прервать ты или нет?
Ты вкруг Алтая гнал ее,
Ты злобно проклинал ее,
Но скрылась в зарослях она,
Землей родною спасена.
Ты волчьей стае наказал
Кобылку эту разорвать,
Вороньей стае приказал
Глаза негодной проклевать.
Они пришли к тебе иль нет
Сказать, что кобылицы след
Навеки ими прерван был?»
«Нет, нет»,— каан проговорил.
И в третий раз шаман Тордоор
Мычал, кружился, лаял, выл,
Усталость замутила взор,
Он сел и так проговорил:
«На стойбище Маадай-Кара
Встал на крыло птенец орла.
Отцом была ему гора,
Береза матерью была.
Не сгинул не попавший в плен,
Упрятанный меж горных глыб,
Великий Когюдей-Мерген,
Могучий молодой алып.
За мать свою и за отца
Приехал биться до конца.
Когда ты на охоте был,
Твою страну он посетил
И съел верблюда-вожака,
Четырехлетнего самца,
Он съел подменного быка,
Сидел в аиле у отца.
У желтых лам он побывал
И о душе твоей узнал,
Его кровавая стрела
Сквозь брюхо круглое прошла
Небесной маралухи той,
В которой ящик золотой
Был возле печени укрыт.
Теперь алыпом он разбит.
Он двух перепелят поймал
И в кулаке могучем сжал.
Каан, отсюда твой недуг,
Исток болезни, корень мук.
Наверно, ты, Кара-Кула,
Наполнил с краем чашу зла.
Верни алыпу белый скот,
Освободи его народ,
Отдай ему отца и мать
И помоги откочевать.
Потом, каан, найдем пути,
Чтоб Когюдея извести...»
Так говоря, Тордоор-шаман
Все перечислил-рассказал.
И громко зарыдал каан,
Заголосил, запричитал.
Слеза каана, как стрела,
Сквозь землю черную прошла.
Каана злого горький крик
До глубины небес достиг.
А Когюдей — преображен,
Теперь в обличье новом он,
Где мышь была — вскочил медведь
И начал яростно реветь:
«Тордоор всезнающий, постой!
Сейчас тебя я вразумлю!
Тебя прибью, а бубен твой
На тридцать щепок разломлю!»
Так лапой двинул великан,
Что не успел вскочить шаман,
И очутился вмиг Тордоор
В глубоких внутренностях гор.
Вослед коварному ему
В подземную глухую тьму
Медведь швырнул огромный кол,
Шаманский бубен расколол.
Тордоору череп разломал.
Кол в море желтое упал,
Воткнулся в пуповину дна —
Взбурлила желтая волна,
Вскипела мутная вода
И испарилась без следа.
Торбок встряхнулся в этот миг
И темно-сивым стал конем,
Медведь встряхнулся — и возник
Алып в обличий своем.
Округлолунное его
Лицо в сиянье золотом,
Лик яркосолнечный его
Сверкает чистым серебром.
Чело его снегов светлей,
Нос, как горы хребет, прямой,
Два полукружия бровей
Сравнимы с бархатною тьмой.
Стан несгибаем у него,
Могучим создан Когюдей.
Сильней алыпа — никого
Под солнцем нету из людей.
Суставы каменно-крепки
Даны с рождения ему.
Не разогнуть его руки
В подлунном мире никому.
На пояснице, что крепка
И необъятно широка,—
Смогли бы, только доведись,
Полсотни табунов пастись.

[Сергей Колотов]

Грудь, точно поле, широка.
Как мощный кедр — его рука.
Весь чистым золотом покрыт.
Блеск пуговиц глаза слепит.
Алыпа взгляд и грозный вид
Сто тысяч в бегство обратит.
Огнь богатырского лица!
Слов богатырских чистый гром!
Земля проваливается
Под богатырским сапогом!
Кара-Кула каан назад
Озлобленный свой бросил взгляд,
Кровавоглазый увидал:
У коновязи конь стоял.
Стена зубов его — бела,
Литая грудь его — крута,
Блистает, огненно-светла,
Спина — от холки до хвоста.
А грива пышная, густа,
Как золотой поток, висит.
Сто прядей темного хвоста
Касаются его копыт.
Над легкой головой своей
Синь-облака средь бела дня
Стрижет он парою ушей,
Уздой наборного звеня.
Седло, нагрудник и узда
Прослужат долгие года.
Потник на нем белей, чем луг,
Который снегом занесло,
И держит шестьдесят подпруг
Златое крепкое седло.
Алып могучий Когюдей,
Защитник родины своей,
Глазами источая свет,
Сказал: «Привет, каан, привет!
Теперь тебя озолочу —
Ты столько лет кормил мой скот.
Тебе сполна я заплачу —
Берег ты долго мой народ.
Еще за мать и за отца
Вознагражу я храбреца.
Эй, выходи, злодей, на бой,
Хочу сразиться я с тобой!»
Взревел, как зверь, Кара-Кула,
Как будто острая стрела
В него попала. Вздрогнул он,
Огнем как будто опален.
Сказал: «Не больно ли ты смел?» —
И шубу толстую надел.
Сказал: «Нахален ты, сынок,
Отсюда не утащишь ног!»
Схватил огромный черный лук,
Сказал: «Моя страна вокруг!
Я море крови выпивал,
Твоей — не хватит на глоток.
Людишек толпами глотал,
Тебя — не хватит на зубок.
Побольше мяса нагуляй,
Тогда, негодник, приезжай».
Бранился долго так злодей.
Ему ответил Когюдей:
«Стреляя быстро, говорят,
Не станешь метким никогда.
Болтая много, говорят,
Не станешь умным, вот беда.
Проголодался? Хочешь есть?
Что ж, у меня в кармане есть
Немного сладкого мясца
Для храбреца и удальца —
Перепелиных два птенца».
И Когюдей птенцов достал
Вмиг из кармана своего
И на две части разорвал
Перепеленка одного,
Тут темно-серый конь упал,
Издох клыкастый, где стоял.
«Каан! Твой конь издох, ну что ж,
Я посмотрю, как ты помрешь!»
Бороться начали они
Под черным тополем в тени.